Саша Николаенко написала книгу о людях, превращающих жизнь близких в ад

Лауреатом 21-го сезона премий «Ясная поляна» в номинации «Современная русская проза» стала Саша Николаенко с романом «Муравьиный бог: реквием». Книгу о детстве и ребенке, отвечающую на недетские вопросы веры и любви, можно назвать одной из самых обсуждаемых новинок года. А между тем произведение задумывалось не вчера, а герои, в нем действующие, оказываются «антисквозными». В двух главных книгах писательницы «Небесный почтальон Федя Булкин» и «Муравьиный бог» действует сцепка персонажей «мальчик — бабушка». Только Федя добрый, а Петруша, одержимый гордыней «божественного могущества», устраивает обитателям муравейника дачную версию истребления Содома и Гоморры. Почему это произошло — объясняет автор в беседе с корреспондентом «МК».

— Саша, догадываюсь, что вы были ошарашены премией, тематически связанной с именем Льва Толстого. Но хочу уточнить деталь: вы получили заранее тайное «письмо счастья» или ни о чем не подозревали до последней минуты?

— За книгу я и мой издатель, редактор, все мои друзья боролись до последней секунды. Но в том-то и дело, что когда ты там сидишь — ничего не знаешь, а церемония долгая. В прошлый раз мой «Небесный почтальон…» попадал в короткий список. Это, признаюсь, испытание не для слабонервных.

Я очень сильно в этот раз за книгу болела. И когда объявили меня, ноги подкосились. Если бы Владимир Толстой (председатель жюри премии, праправнук писателя) не начал говорить, я бы там потеряла дар речи и просто стояла бы молча.

— Часть вашей книги опубликовал литературный журнал «Урал». Это дань советской традиции, когда до выхода под отдельной обложкой печатали так называемый журнальный вариант?

— Нет, мой роман огромный, а в «Урале» вышла одна глава, еще одна — в «Новом мире». Как раз за нее редакция «НМ» присудила мне премию за лучшую прозаическую публикацию-2022. А сама книга существует давно. Я ее писала очень долго, и разные варианты попадали в журналы. Именно «Урал», кстати, подал «Муравьиного бога» на «Ясную поляну». Спасибо им огромное!

Если окинуть взглядом рассказанную мной в романе историю, причину ее написания, то у меня всегда был один вопрос к Богу. К Богу Ветхого Завета. Богу, благословляющему одну нацию, Богу, истребляющему и карающему, Богу жестокому.

«И Бог ее страшнее был, чем темнота, чем чернота, разбойник, аспид, детский дом, милиция, аука. Чем всё, что страшно, всё, что есть и нет, чем смерть, и после смерти мучил человека, судил, варил в котлах, «кожми сымал», и жарил, и пытал. Одна надежда, чтобы не было Его».

К такому Богу вопросы у людей, жаждущих и ищущих справедливости, действительно возникают сами собой. Взять хотя бы эпизод, где Иаков переодевается в одежду брата и идет обманывать слепого отца, — и становится тут же Богоизбранным.

С поиска справедливости, поиска доброго Бога, Бога любящего, не карающего, но жертвенного, отдающего и дарующего началась моя история в литературе. Ее начал Федя Булкин (роман «Небесный почтальон Федя Булкин»), антипод Петруши из «Муравьиного бога».

Федя спрашивает у Бога: почему Ты отобрал моих родителей, Тебе что, мало людей? Зачем Ты отнял мою кошку (ее в книге задрали собаки). В «Небесном почтальоне» мальчик в своих спорах доходит до того, что берет доску, кладет на одну сторону камень, прыгает на вторую, чтобы камень долетел до «злого» Бога, отобравшего его любимых, но подлетевший вверх камень падает ему на голову.

— Но в мире Феди Булкина и его бабушки видно, что Бог — это любовь.

— Бабушка и внук любят друг друга, потеря близких их соединила. Им вместе хорошо — и они этим спасаются. У Бога Феди и его бабушки мертвых нет. Нет мертвых и в моей жизни. Мои ушедшие живы, любовь моя к ним не стала меньше. И их любовь всегда со мной.

— И понадобилось еще одно художественное пространство, чтобы об этой Любви рассказать апофатически, то есть проговорить, не чем является Бог-Любовь, но обратное.

— Вторая книга выросла из моих личных наблюдений, из окружающей жестокости мира, из неумения людей чувствовать чужую боль.

Я как-то шла мимо общежития, а у нас там женщина сделала прекрасный сад. У ее дома розы цветут. И вот она там возится, я говорю: «Как у вас красиво». А она к земле наклонилась. Спрашиваю: «Что вы делаете?» Она: «Манку рассыпаю для муравьев».

Я подумала: какая добрая женщина, мало того что вырастила цветы, еще и насекомых подкармливает. Но она объяснила, зачем манка нужна, думаю, вы знаете. Она разбухает внутри муравьев, и они все лопаются. Представляете, какая это чудовищная смерть?

Из таких картинок из жизни родился Петруша.

— Зачем понадобилось аврамического Бога помещать в пространство подмосковных дач и залитого солнцем детства?

— У них — бабушки в «Муравьином боге» и ее внука Пети — было лето. У них была его щедрость. У них был сад, но они превратили его в ад. Мы, люди, очень хорошо это умеем.

Я ждала только одной реакции на этот роман: «Бог не такой»! Ждала, что все увидят Бога, в которого верит старуха, и ужаснутся. Не захотят быть ни такими богами, ни такими старухами.

Такой реакции я дождалась не сразу. Была масса рецензий, в них речь шла о стиле, языке, меня спрашивали, как я добилась такой узнаваемости, с кого я списала диалоги, где взяла речь персонажей. Но ключевым было не это. В конце романа есть слова: «Бог есть Любовь, история земель — всего лишь сумма всего содеянного нами без любви».

— Можно ли считать мир, где живет и распоряжается жизнью букашек оставшийся один на один с природой Петруша, отсылкой к «Повелителю мух» Голдинга? К какому из классических образцов персонажа-ребенка восходят ваши мальчики? Том Сойер? Дик Сэнд из «Пятнадцатилетнего капитана» Верна?

— Если говорить о Феде Булкине, то это и Марк Твен, и «Детство Чика», и «Лето Господне». Это весь свет, что я сумела, прожив, в себе сохранить. «Муравьиный бог» — вся тьма, с которой борюсь.

Тьма ужаса смерти, страха наказания, желания выжить. «Спасение в спасенных» — говорит мой новый герой Иван Алексеевич Дятлов. Я повторю за ним.

Мальчик из «Муравьиного бога» не похож ни на кого и одновременно похож на всех детей моего поколения. Он познает мир, разглядывает бабочек и кузнечиков, строгает на верстаке кораблики, но, увы, познание это происходит в мире его бабушки. Эта старуха — концентрация всего нашего послереволюционного существования. Женщины, воспитанные на войне, сталинских лагерях, голоде, ужасе и страхе. Они приносили в жизнь детей такого возраста, как я (Саша Николаенко родилась в 1976 году. — И.В.), ужас перед Богом. Они его боялись сами и учили бояться нас.

— То есть вы принадлежите к поколению Петруши?

— И я, и его дачная подруга Сашка, это мы все, дети до перестройки и перестрелки, дети после и до войны. Но моя книга не об отдельном человеке или поколении, это реквием человечеству, превращающему жизнь в ад.

— В какой-то момент мы забываем себя маленьких, детство просто распадается на мутные пятна воспоминаний, и только писатель может заново собрать целостную картину. Вы себя помните ребенком?

— Очень хорошо помню. Летнее дачное детство во мне живо…

«Напившийся дождем просторный мир, как в шутку запертый кривым забором, искрился и сверкал, дышал согретый, пел, трещал, стучал, скрипел, чирикал, был. Гудящее, летящее, поющее, ползущее воинственное царство спешило жить, и шмель жужжал — не «ж-жи», а жив.

Менялись в небе мягкой глиной очертанья каменных громад, как будто кто-то правда их лепил и комкал, и между вырезанных солнцем снежных гребней такая синева в глаза смотрела… Смотрела сверху, выше высоты».

Помню, у меня была подружка Аня, наши с ней приключения — походы, пускания корабликов — стали основой приключений Петруши и Саши.

— Копия картины «Гибель Помпеи», висящей в романе над дачной кроватью Петруши, существовала на самом деле?

— Была иллюстрация в маминой пинакотеке, я с ужасом рассматривала ее часами. Мне было ясно, что они все погибнут, мне было бесконечно страшно и очень жалко их.

И мой герой, засыпая под этой картиной, «хмуро смотрит в прямоугольник гибели Помпеи в раме за стеклом» и в темное окно и снова думает о том, как люди пытаются заслониться, скрыться, но понимает, что их все равно сожжет этот неотвратимый огонь.

«Бог не поможет, папа бы помог. Держи себя покрепче. Не вылезай смотреть на кошку, мышь, из уголка просунув нос, как клонит к доскам огонек лампадки, как погибают люди за стеклом, не могут из него, бегут в своем пылающем аду и прошлым летом, позапрошлым и сейчас. Разбить стекло бы это».

— В сознании этой старухи Содом и Гоморра слились с древнеримским городом? В общем, «библейская история, абсолютно», как сказал бы Мединский.

— Да. Вот, например, один из диалогов старухи и внука:

«— Стякло бы, Петя, протереть с Содома, хляди, запылькалось совсем.

— Чего Содома, ба, — Помпеи?

— Содом, Гоморра, Адма, Севоим, Сигор над мертвым морем были, и ниспровергнул за гряхи, и полились с небес огонь и сера, и поднимался дым с земель, как дым печной…

— И он их вывел?

— А?

— Туда, где молоко и мед…

— Ты молоко-то выпил?

— Да.

— Так мух ни жди, стакан помой».

И это привело к тому, что Петруша во время прогулки оказался возле муравейника. Увидел, как его тень легла на него, и ощутил себя «богом». Они его не замечали — он сначала одного пальцами раздавил, потом другого. Они не замечают. Тогда он в сарае сцедил в жестянку керосин, взял газеты и спички в уборной…

«Бог чиркнул спичкой. В тот же миг навстречу муравьиным ручейкам с горы помчались огненные реки. Змеились язычки, текли, переливаясь, вниз. Тяжеловесный земляной шатер, охваченный огнем, вздохнул, зашевелился. Свистя, как пуля, чья-то вырвалась из ада муравьиного душа, еще одна, еще один. Мурашки корчились, сворачиваясь в запятые, застывали и языки глотали, то выплевывали их. Сквозь дым он видел страшный город, опаленный зноем…»

Но в Бога умерщвляющего я категорически отказываюсь верить. Он дал всему и всем нам жизнь. Он создал этого муравья и любит свое творение. Чтобы привести к этой мысли, я и написала мою книгу.